Чуть больше двух лет назад, когда я еще работала на "5 канале", на почту пришло письмо. Писала его женщина, мама молодого 19 летнего парня, которая искала своего сына. Писала она о том, что ее сын пропал. Поехал в Харьков с друзьями и пропал. Сын был на Майдане, учился в КПИ, считал себя националистом и хотел, как писала мама, бороться с той нечистью, которая только начинала поднимать свои уродливые головы. Она писала, что не верит, что он мог пропасть просто так. И что он всегда ей писал, а тут исчез. Мы с ней начали поиск. Созванивались несколько раз в день. Иногда ей просто важно было поговорить.
Юрий Поправко, студент КПИ, был на втором курсе факультета социологии и права. Так получилось, что среди моих знакомых оказался парень Андрій Кужель, который знал друзей Юры, вместе с которыми он уехал в Харьков. Именно оттуда они выехали впятером в Славянск и пропали. Я помню, что еще вышла на журналистов Горловского издания через соцсети Вконтакте. Вместе мы все продолжали поиск - сопоставляли цепочку событий и фактов.
В один момент утром я получила сообщения от девочки из Горловки. Она написала, что скорее всего Юра не в плену. Юра мертв. Она видела фото двух тел, которые вытащили из дна речки Торец возле Славянска. Девочка тогда сказала, что опознали одно тело - депутата Рыбака. Второе тело нужно было опознать и срочно забрать иначе его похоронят как собаку. Она сказала, что это наверное наш Юра.
Я помню ощущения после того, как положила трубку. Мы еще раз все перепроверили. Мы понимали, что это он. И нужно звонить маме. Но я не могла. Ярослава - она была не намного старше меня и у нее еще был младший сын возраста моей Квитки. Мы о них тоже часто говорили. Она позвонила по какому-то другому поводу. А я не могла говорить, потому что меня душили слезы. Должна ли я ей сказать о том, что ее сына, возможно, уже нет вживых? Как ей это сказать? Какими словами сказать матери о гибели ребенка? И я просто молчала в трубку:
- Почему вы молчите? Что-то с Юрой? Вы его нашли?
- Ярослава, я не уверена, что нашли. Но тут такая история. Мы провели расследование. Мы всех опросили. Мне позвонили из Горловки. Ярослава. Ваш сын не в плену
- Он мертв, да?
Она говорила очень холодным голосом. Я сказала "да" и мы начали обе рыдать в трубку. Я сказала, что его нужно срочно забрать.
> .... Когда Юру привезли домой... Они жили под Киевом, Ярослава меня снова набрала. Сказала, что она ждет меня на похоронах. Что для нее важно, чтобы я приехала, потому что иначе она бы не смогла похоронить сына. Говорила, что в селе, где будут похорон, она меня встретит. Мы обе плакали, говорили почему-то о младших детях, потом снова о похоронах. И я пообещала приехать.
....
После похорон мы снова созванивались. Ей важно было просто поговорить о том, каким был Юра. Я помню она меня спросила:
- Скажите, а вы своего ребенка тоже будете патриотом растить?
- Конечно. Это важно ведь. А почему вы спрашиваете?
- А потому что я не уверена, что хочу, чтобы мой младший двухлетний рос таким как Юра. Я не хочу и его хоронить. Мы разные. Они нас не понимают и никогда не поймут. Вы понимаете, мы никогда не будем такими, как прежде. Я не хочу, чтобы он тоже умирал за Украину. И я не хочу жить с теми уродами в одной стране. Они ведь вспороли ему живот. Вы же видели, да? Они раздели, побили и вспороли потом живот моему Юрочке.
..... Мы созванивались еще пару раз. После 40 дней я однажды случайно пропустила два ее звонка. Потом уже набирала сама, но она поменяла номер. Я знаю ее адрес, знаю, где похоронен Юра. И я думаю, что поеду к нему скоро с цветами.
.... Тот апрель-май стал для меня точкой невозврата. Той точкой, когда я осознала, что теперь мы точно живем в двух разных странах. Мы стали разными. И хотя тогда я уговаривала маму Юры простить, отпустить от сердца обиду, но сама в глубине души не понимала, как это сделать самой. Я до сих пор не нашла для себя ответ. И я до сих пор помню каждое слово Ярославы, когда она хоронила и прощалась со своим ребенком. Нет ничего страшнее в жизни, чем хоронить своих детей: умерших в плену, от издевательств или от пули. И только годы, долгие, очень долгие годы могут, возможно, что-то поменять. А, может, уже и не смогут ничего.